ВВИА имени Жуковского

Пузицкий А.В.
Академия
Решение связать свою жизнь с авиацией я принял давно. Вначале очень хотел стать летчиком-испытателем, но зрение к десятому классу подсело, и от летной профессии пришлось отказаться. Однажды я встретил на Смоленской площади двух ребят в роскошной авиационной форме инженер-лейтенантов: они были слушателями академии имени Жуковского. Всё! Ни МАИ (Московский авиационный), ни что другое - только академия. Звание младшего лейтенанта тогда присваивали на втором курсе. Всего год - и ты в такой шикарной форме. Да еще и самолеты, и наука. Папа подтрунивал: самолеты будут называться ПУЗ-1.
Приемных экзаменов было восемь. Два русских, две математики, физика, химия, немецкий и еще что-то, забыл. На экзамены прикатывал в жиганской кепке и на мотоцикле М-72 - чем и прославился. Сдал хорошо, но впритык по набранным очкам. Было много блатных, сдавших экзамены гораздо хуже меня, но поступивших. Известный математик Лаптев, генерал, принимая устный экзамен, поставил мне пять. Просмотрев мою письменную работу, он удивился, почему мне поставили четыре? Обещал исправить. Да, видно, забыл. Этот бал был бы не лишним и мог избавить от волнений: пройду, не пройду.
После экзаменов получил курсантскую форму, освоил портянки и подворотнички. У какого-то начальника спросил, кого я должен приветствовать на улице. Оказалось: всех, кто старше по званию. По пути к Павелецкому вокзалу, для отправления в лагерь, приветствовал всех встречных военных и милиционеров, удивляясь их потрясенным физиономиям. Салага, одним словом.
Первое знакомство со службой состоялось в лагере академии под Каширой. Курс молодого бойца. Никакой интеллигентности со стороны начальников. Жесткость и требовательность. Так со мной никто не обращался. Скис и заслужил эпитет «вареный» от командира роты. Затем приспособился слегка и дотерпел до конца.
Утешали стрельбы в тире, который раскинулся на берегу Оки, под соснами - на выстрелы откликалось гулкое эхо. Стреляли из трехлинейки образца 1898 года и из пистолета ТТ. Почему не из СКСа и Макарова, не понимаю? Видимо, мы еще не приняли присягу. В дальнейшем больше так и не удалось ни разу пострелять из раритетов.
Заявление я подавал на радиофакультет. Но мест там не хватило, и я согласился на электротехнический факультет. О чем не жалею. Первые месяцы пришлось тяжело: казарма, двухъярусные койки, нет еще друзей, жесткость начальства, теоретические дисциплины, шесть часов занятий и самоподготовка допоздна. Изнурительная физподготовка и порядок, порядок. После приема присяги отпустили в увольнение домой. Пожаловался своим на то, что военная жизнь совсем не такая красивая и интеллигентная, как ожидал. Родители выслушали, разубеждать не стали – видимо, мои доводы были убедительными. «Подожди еще, - только и посоветовали они.- Видно будет, может это и не для тебя». Подождал. Привык через пару месяцев. Сейчас вспоминаю казарму с удовольствием. Товарищество, общий труд, развлечения и шутки, спорт и проказы. И учение по полной.
Науки давались без особого труда. Большинство преподавателей были превосходны. Прекрасный математик Шуб-Сизоненко. Мое восхищение вызывали его появления на мотоцикле за минуту до начала лекции. Он был и крупным ученым-математиком.
Профессор химии, строивший во время нарочитых пауз в лекции такие уморительные рожи и прекрасно читавший лекции. Профессор Гольцман – один из крупных специалистов по теоретической механике и многие другие.
Чудесная преподавательница немецкого языка в нашей группе из восьми человек. Я – один из лучших.
Первую сессию сдал хорошо, две четверки.
Подружился с Юрой Успенским, наиболее интеллигентным из моих товарищей. Потом с Володей Барановым и Юрой Розовым.

Казарменная жизнь налаживалась. Розов, к нашему удивлению, бегал на свидания со своей невестой к метро Динамо. Я даже попросил его разрешить посмотреть на девушку. Позволил, но издали. Действительно, стройная женская фигурка ждала его у метро. У меня, как и у большинства ребят, никаких девушек еще не было. А завести подругу не имелось возможности: увольнения давали нечасто, да и те хотелось провести дома. Не было времени даже на свой мотоцикл. Пришлось его продать. М-72 уже стоил гораздо выше первоначальной стоимости – дефицит. Но продал «коня» точно за те же деньги, за какие и купил. Спекуляция, а это так и называлось бы тогда, существовала не для меня. Законопослушность мучает мою совесть до сих пор. Ни одну из своих машин я не продавал дороже номинала.
После первой сессии мы почувствовали себя свободнее. Человека три отчислили за двойки. Остались уже крепкие ребята. В увольнениях собирались с девушками у кого-нибудь дома. Чаще всего у хлебосольных Успенских на Бауманской. Развлечения стандартные: американская радиола с автоматом смены пластинок и танцы. Здесь я уступал шустрым Успенскому и Володе Шулепову. Они совсем не смущались и легко «вальсировали». Меня охватывала робость, поскольку я так ловко не умел, а с ходу не мог выучиться. Мне казалось, что я неуклюж и могу наступить на ногу партнерше. Для смелости алкоголя, во всяком случае в большом количестве, не было. А водку я вообще не пил.
На вечеринки приглашали разных девушек. Однажды была приглашена и самая красивая сотрудница, работавшая на нашем факультете, Жульета. Но эти гады, мои приятели, видимо в воспитательных целях, не обращали на нее никакого внимания. А она была удивительно красива, и я даже не осмеливался за ней ухаживать. Приятели разбрелись по парочкам. А мне досталась лишь половина широкого кресла, на другой половине которого примостилась Жульета. Так и просидели мы тихо, как мыши, всю ночь до рассвета, до открытия метро. Я боялся пошевелиться и дотронуться до соседки.

Записался в лыжную секцию. После занятий проводились тренировки в Тимирязевском парке. Ходил и в бассейн. Пригодились имевшиеся навыки в плавании, и меня взяли в секцию. Бассейн ЦСКА казался тогда раем. В ноябре меня как члена лыжной секции поставили в сборную команду академии на первенстве Москвы по кроссу. Предстояло преодолеть пять километров по аллеям Сокольнического парка. Пустяк, так как мы регулярно пробегали на тренировках гораздо больше. Старт. Бегу как все, но замечаю, что темп уж очень высокий. Там были и мастера спорта, и перворазрядники, а мне оказалось невдомек, что мой уровень подготовки гораздо ниже. Но чувство долга, желание не подвести команду, заставило держать темп. Километра через два я смутно увидел, что меня уже обгоняет Строганов, давно от меня отставший, и другие бегуны. Затем - я ничего не помню. Рассказывают, что на стадион я вбежал серый, на ватных ногах и упал после финиша. От укола, сделанного врачом, пришел в себя, оклемался и отправился домой в увольнение.
К счастью, кросс перенес без явных последствий. Факультетский врач посоветовал заниматься не такими лошадиными видами спорта как лыжи и плавание, а баскетболом, волейболом, игровыми видами. Прошел обследование в физкультурном диспансере при Инфизкульте. «Все нормально», - заключил врач, спец по спортивным кардиограммам. Я в этом и не сомневался. Чувствовал себя хорошо и в плохое не верил. Но тренировки пока приостановил. Взамен получил обычные занятия по физ-ре в зале, кроссы зимой и летом. Но там можно было легко регулировать нагрузку, лишь бы выполнять нормы, не такие уж и высокие.
Кроссы проходили в осеннем золотом Тимирязевском парке, и я не воспринимал их как мучение. Некоторое преодоление себя было даже приятно. Курс попался спортивным, были сильные ребята и лыжники, и легкоатлеты, правда, в основном офицеры. Молодежь вроде меня после десятилетки не прошла военных училищ и суровой армейской школы. Среди офицеров было гораздо меньше "позвоночников” (т.е. принятых в академию по звонкам сверху). И спортивные успехи у рядовых и офицеров отличались. У нас - баскетбол (Юра Сухоруков -1 разряд), плавание (Олег Шунин, Лева Голубков), хоккей (Валентин Ахапкин и я). У офицеров - лыжи, легкая атлетика, гимнастика. Начальник курса подполковник Валентин Григорьевич Иголкин являлся колоритнейшей личностью. Он поддерживал спортивный дух курса и соревновательность. Мы часто занимали по спорту призовые места в академии. Иголкин довольно быстро избавился от разгильдяев и неуспевающих, и дела пошли на курсе сносно.
Осенний кросс на пять километров обставлялся торжественно. Оркестр, буфет с горячим чаем, болельщики от каждого факультета. Тяжело бывало где-то после третьего километра. Юра Розов, заядлый курильщик, бежал рядом все время. И вдруг скис, и морда стала несчастной. По дороге параллельно нашей тропинке ехал грузовик. Юра уцепился за задний борт и повис сарделькой. Когда путь грузовика разошелся с нашим, и Юра продолжил «самоистязание» рядом со мной, я буркнул: "Курить бросишь?” Он что-то промычал. Прекрасная агитка против курильщиков.
Иголкин В.Г. Начальник курса сильно повлиял на нас, молодых слушаков. Да и на офицеров тоже. Об этом можно судить хотя бы по тому, что выпускники часто навещали своего шефа много лет спустя после окончания академии, даже став пенсионерами.
Мы не получили офицерское звание ни на втором курсе, как это было с нашими предшественниками, ни на третьем, как вначале обещали нам. Ходили в курсантской форме все пять лет, о чем сейчас, да и тогда тоже, не очень сожалели. Правда, это сказалось затем на офицерском стаже, и на деньгах за выслугу лет. Но мы тогда не очень об этом печалились. На третьем курсе казарма стала поуютнее, без двухъярусных кроватей. Можно было свободно выходить и входить до поздней ночи. Аудитории для занятий были разбросаны по многим корпусам академии. Формально отлучаться без увольнительной в город было нельзя - патрули проверяли самовольщиков по всей Москве. Я в самоволку не ходил, был законопослушен. Но по вечерам могли прогуляться по стадиону «Динамо» и в Петровском парке. Как-то, еще на втором курсе, большой и веселой компанией идем под сводами стадиона и вдруг навстречу сам Иголкин. Вмиг рассыпались в разные стороны и в казарму под одеяла. Через несколько минут появляется грозный начальник и убеждается, что все на месте. Он был слегка навеселе, видимо вышел из ресторана "Динамо”, бывшего излюбленным местом для офицеров академии. Валентин Григорьевич хорошо соображал в любом состоянии, и потому тогда просто ушел. Без всяких разбирательств. А его колоритные выражения забылись.
Иголкин – боксер по призванию: громадные кулачищи и жесткие понятия об офицерской чести. Участник Финской и Отечественной войн, дважды ранен. Затем - академия.
Идем строем на занятия в Тимирязевский парк. Какой-то пьяненький мужичонка начинает выкрикивать что-то в адрес военных. Реакция Иголкина мгновенна: трое из нашего строя по его приказу волокут хулигана за непочтительные речи в милицию. Урок защиты чести армии преподан для всех слушателей.
Едем на электричке всем курсом на лагерный сбор в Каширу. Заняли целый вагон. Иголкин и несколько человек стоят в тамбуре. На остановке вваливается детина, навеселе, и, увидев полный вагон военных, начинает ругаться на засилье армии. Я жду приказа, чтобы скрутить нахала и отправить в милицию. Но Иголкин решает вопрос совсем не так. К моему удивлению, он хватает мужика за ворот, распахивает дверь несущейся электрички (тогда двери были не автоматические) и рывком бросает его наружу. В последний момент мужик как-то странно оседает, как мягкий мешок, и цепляется за косяк двери. Иголкин продолжает его держать. Ни у меня, ни у мужика не возникает сомнений, что подполковник его безжалостно выбросит. Мужик из наглеца в одно мгновение превращается в скулящее нечто. Иголкин грозно спрашивает что-то, тот, плача, просит пощады, валяется в тамбуре до следующей остановки и затем исчезает. В вагоне никто ничего даже не заметил. Так начальник курса воспитывал нас столь нестандартными, но очень эффективными приемами.
Мой идеализм и представления о жизни, не московской, не интеллигентской, были поколеблены не раз. Рассказ, который я выслушал от Иголкина о войне, меня потряс, но я не мог не поверить в его правдивость. Наши захватили раненого в руку немецкого офицера (это был 1941 год). Его допрашивал Иголкин. Сведения были необходимы для завтрашней атаки батальона. Фриц упирался и не хотел говорить. Стол, за которым сидел раненый и на котором лежала его простреленная рука, был колченогим. Вслед за вопросом, следовал пинок ногой по столу, что вызывало у пленного адскую боль. Нужные сведения были получены. Для меня, салаги, благородство нашей армии, отсутствие пыток и гуманное отношение к пленным было вне сомнений. И тут рассказ моего начальника. Мой недоуменный взгляд он понял и сказал: «Жизнь моих солдат была несоизмерима со страданиями этого пленного врага».
Общежитие. Наша казарма через два года превратилась в общежитие: мы переехали в другой корпус и стали проживать совместно со слушателями разных курсов. Среди них были и молодые лейтенанты, которым повезло стать офицерами на втором и четвертом годах обучения. Мы дружили со многими из них, и обстановка в общежитии была доброжелательная.
Вскладчину купили приемник "Балтика”, и каждый вечер в комнате звучала музыка. Джаз, как правило, американский, из "Голоса Америки”. Странно, но ни замполит, ни другое начальство не препятствовали тлетворному влиянию буржуазной культуры. Заниматься в общежитии было неудобно, так как на всех не хватало столов, но притулиться где-нибудь в уголке с булкой в руке и банкой сгущенки не составляло проблемы. Да еще и под музыку Армстронга. Получали "громадные” деньги: 750 рублей на первом курсе, 850 рублей на втором и 950 рублей на последующих. Их хватало на еду в столовой, на тетради, спортивную одежду и можно было позволить пару раз зайти в кафе. От родителей денег не брал. Обед стоил 60-70 копеек. Булка - 6 копеек. Банка сгущенки рубль с чем-то.
Лагерь. После первого курса – лагерный сбор. Но это уже не курс молодого бойца, а серьезные занятия в дружной команде, вполне понимавшей что к чему. В лагере у нас была служба в карауле с боевыми СКС и реальными боевыми задачами по охране склада, штаба, лагеря. Первый случайный выстрел в караулке произвел Валентин Ахапкин, который по неопытности оставил патрон в стволе и при контрольном нажатии спускового крючка неожиданно пальнул. Никто не пострадал, но доверие к нам было подорвано, и теперь мы под строгим контролем начальника заряжали карабины не по-боевому через затвор, а просто засыпали патроны через крышку магазина.
Жизнь в палатках, утренние пробежки по берегу Оки, занятия по тактике и химической подготовке уже не удручали. Мы приспособились к режиму и даже находили в такой жизни свои плюсы.
Вскакиваем по сигналу горниста и в трусах отправляемся на пробежку. Метров через сто команда "оправиться”. Одна на всех. Сто мужиков расходятся под сосны на пару минут, а затем - долгий бег и разминка. Потом по плану завтрак и занятия. Бег в противогазах. Народные умельцы подсказали, что если отвинтить шланг от коробки противогаза в сумке, то это не заметно, но дышать значительно легче. Действительно, голь на выдумки хитра. Но наказание за хитрость неотвратимо. Вслед за пробежкой в противогазе нас заводят в палатку, заполненную каким-то газом. А шланг-то отвинчен! Я не успел его подсоединить. Думал, что умру. Еле выскочил, преодолев попытки со стороны «химиков» меня перехватить и вернуть в загазованную зону. Жить очень захотелось. Газ был, конечно, не ядовитым, но кашлял я еще сутки да глаза растирал.
В дальнейшем я вывел закономерность: возмездие за хитрость или какие-то запретные действия настигнет меня обязательно. Хотя для многих это проходит совершенно безнаказанно.
Например, Розов Юра уверил меня, что будет приветствовать встречных офицеров левой рукой, и это ему сойдет. Действительно, к моему изумлению, какое-то время сходило. Но стоило мне вместе с ним повстречаться с замом начальника сбора по строевой подготовке, «Худой» (как мы прозвали Ю.Розова) за десять шагов начал печатать такой «марш» и так вскинул руку в приветствии, что на этом фоне мое обычное «козыряние» выглядело просто издевкой. В результате мне предписали гауптвахту на семь суток. Розов торжествовал: знать надо, где можно баловаться, а где нельзя!
Но служить в армии и не побывать на губе - непростительно. За это я благодарен Юре и заму по строевой. Ремень отобрали и в компании таких же бедолаг, но не слушателей, а простых солдат, я был заперт в камере. Знакомимся. Слово за слово, потом переходим на анекдоты. И тут оказалось - нет мне равного. Начал с изысканнейших французских и английских веселых баек с тонким юмором и подтекстом. На моих знакомых барышень они действовали замечательно. Здесь же - никакой реакции. Молчание и ни смешинки. Перешел на истории попроще. Появилась реакция. Стал рассказывать анекдоты еще проще и неприличнее. Хохот и одобрение. Мыть сортир мне уже не дают. Лишь бы рассказывал. Но запас казарменных шуток скоро иссяк, и я уже приготовился к малоприятным занятиям. Повезло - отпустили досрочно. По просьбе Иголкина.
Некоторая грубость витает и в нашем отделении. Как-то идем с Успенским на почту в поселок. У калитки стоит симпатичная девушка с хорошей фигуркой. Успенский, как заправский ухарь, заводит с ней лясы и спрашивает, есть ли у нее ухажер. Я стою рядом и любуюсь девушкой. Та, не подозревая подвоха от двух военных, отвечает, что нет приятеля. И тут, к моему великому стыду и смущению, Успенский брякает: «Как же так, оборудование простаивает». Я бросился прочь и был готов его поколотить. До сих пор стыдно перед той девчушкой за незаслуженную обиду. Хотя на самом деле Успенский всегда бывал деликатен и совсем не нагл. Хотел, видно, показаться грубее, чем есть.
Нам с Успенским оказано высочайшее доверие, поскольку у него и меня уже имелись права на управление машиной, а у меня еще были и мотоправа: Иголкин поручил нам мыть его новенькую «Волгу», еще такую редкость на улицах. Трем авто с энтузиазмом, безо всяких обид и комплексов.
Свобода. В начале третьего курса Иголкин объявил нам, что москвичи могут жить домаНежданная радость. Разбежались мгновенно. После занятий и самоподготовки я ехал домой, к вкусному ужину и милой тете Оле, с которой продолжал делить комнату у кухни. Заниматься стало удобнее, можно было сидеть допоздна дома, а не в казенной аудитории. Хотя частенько приходилось работать и в прекрасном читальном зале академии. Многие, и я в том числе, начали заниматься НИРом (научно-исследовательской работой) на кафедрах. Я на кафедре физики исследовал полупроводники. Прибавили нам по 100 рублей. Не помню, отдавал ли часть денег домой. Видимо, нет. Питался в академии и покупал одежду. Дома переодевался в гражданское и уже не страдал от сознания грубого нарушения устава, поскольку начальство смотрело на это дело сквозь пальцы. Но строгость военной жизни продолжалась: утренние построения, форма одежды, обувь, наряды, участие в оцеплениях по праздникам и субботники на овощебазах, да и вообще постоянный военный напряг. Стрельбы, спортивные соревнования по многим видам спорта, часто принудительные, да и многое другое армейское. Этим наша жизнь отличалась от студенческой.

С моей легкой руки, в 3 отделении на третьем и четвертом курсах учебы появилось достаточно много мотоциклов: у Баранова и Шунина – венгерские «Паннонии», у Строганова, Успенского и Грязнова – наши К-125 или «Макаки», у Богданова – немецкий MZ-175, у Левченко и Морозова – чешские «Явы». Всей компанией ездили за город, часто отправлялись в Серебряный бор играть в футбол. Строганов, чуть не переехав на пляже девушку, женился на ней. Да и многие мои романы стали мотороманами, неотделимыми от MZ-та, в которых мотоцикл был и посредником, и соучастником.

На своем MZ-те я летом выезжал в дальние походы по Прибалтике, Карельскому перешейку, в Комарово. Ни с чем не сравнима радость упругого ароматного ветра навстречу, послушность и резвость любимца. Запахи трав и цвета лугов и лесов ощущаешь гораздо острее, чем из окна автомобиля. Муки холода и сырости от проливного дождя сменяются счастьем почти мгновенного высыхания и тепла, окутывающего при выскакивании на солнышко после долгого пути под тучами. А как стремишься достичь желанного просвета впереди. И затем, как награда, весь оставшийся путь катишь под солнышком.

Запомнились поездки с ленинградской мотокомпанией в Пярну на международные соревнования по мотокроссу. При любой погоде нужно преодолеть двести километров до места соревнований, договориться о ночлеге на сеновале вблизи трассы и потом болеть за немецкого гонщика Фридрихса, чемпиона мира, стартующего на MZ, только кроссовом.
А какие дивные дороги в Комарово: между озер лесные сухие проселки, с ароматом хвои, трав и грибов. А сзади тебя сидит влюбленная в MZ девушка, так же как и ты. В крутую гору от пляжа на озере мотоцикл взлетает, как дикая серна, без усилий, прося поддать еще. Ночные поездки с мощной фарой - не хуже дневных. Особенно на пляж и обратно.
Однако одно такое ночное путешествие окончилась неприятностью. Из Ленинграда возвращался тогда поздно ночью в Комарово. На беду перегорела нить ближнего света, и приходилось переключаться при приближении транспорта на габарит (подфарник). Так вот, в Сестрорецке при разъезде со встречной машиной, не переключившей свой свет на ближний, увидел вдруг перед собой темную массу. Резкий тормоз не смог погасить всю скорость, и сильный удар выбросил меня вверх через ехавшую без огней телегу с бочкой и выругавшимся кучером. Кажется, еще что-то пробормотала и лошадь. Я вылетел на обочину, рядом лежал мотоцикл. Телега спокойно удалилась в ночь. У меня, вроде бы, все в порядке, только несколько ссадин. У мотоцикла оказались погнуты рулевая труба и крыло. Дальше ехать нельзя. Но Мир не без добрых людей. Останавливаю грузовик, и молодой водитель бесплатно везет меня в Ленинград к моему другу-мотоциклисту Игорю Хенриксену на Суворовский. На соседнем заводе у приятелей выправляем автогеном трубу и крыло. Жизнь продолжается.

О том времени и моем MZ-те можно писать бесконечно. Все новые подробности, встречи, знакомства всплывают в памяти. Наездил на нем около ста тысяч без отказов и неприятностей (не считая наезда на телегу с лошадью). Классную технику делали в ГДР в городе Чопау. Не довелось поблагодарить их за моего лучшего друга. Были у меня и другие мотоциклы, но - не сравнить.
Аэродром. Первая наша аэродромная практика проходила под Каширой, в районе Ступино, рядом с нашим академическим лагерем. Мы находились тогда в роли авиамехаников по спецоборудованию на самолетах МИГ-17. Полк прославленный, вернувшийся из Кореи, с хорошим боевым счетом и Героем Советского Союза во главе. Романтика аэродрома, его запахи, гул двигателей и суета обслуги, дневные и ночные полеты и небожители, вылезавшие из этих красивых серебристых птиц. Пилоты - наши ровесники, курсанты летных училищ, чуть постарше нас. Мы ведем реальное обслуживание техники, выполняя не очень сложные операции и ремонт аппаратуры в ТЭЧ (технико-эксплуатационной части). Нам, конечно, еще не хватало практики и спецкурсов, которые предстояли впереди. Но первое близкое знакомство с самолетами являлось очень полезным. Потом будут еще аэродромы, но такого острого узнавания уже не случится.
А быт авиационного гарнизона с его домиками летного состава, клубом и магазином. И женами летчиков - глаз не отвести. Завидую тем молодым ребятам, даже сейчас. Чертово чтение впотьмах в десятом классе, подсадившее мое зрение. Теперь я уже не летчик, но годен к тому, чтобы стать авиационным инженером. Очки не ношу, поскольку близорукость небольшая. Вспоминаю восторг от мастерства командира полка, появившегося высоко над аэродромом, круто спикировавшего на полосу, резко погасившего скорость воздушными тормозами и мягко севшего на взлетно-посадочную полосу. Просто Небожитель с временной пропиской на Земле.
Старшие курсы. Мы уже привыкли к кирзовым сапогам и портянкам, солдатской одежде. Некоторые ребята усовершенствуют форму, заказывают особенные блестящие погоны и фасонистые фуражки. Я не очень поддаюсь на такое пижонство. Если и ношу что-то, то лишь за компанию. В форме мы только в академии. Дома - в цивильном. Здесь я отстаю от моды. Нет кока в прическе, брюки обужены не так сильно, ботинки обычные, не на толстой подошве. Не успеваю. Нет, я не против моды, но опаздываю. Не освоил рок, твист. Их лихо отплясывают Шулепов, Ахапкин и другие. Я по старинке – танго и фокстрот, да и то с комплексом неполноценности. Успенский и Шулепов познакомились с артистками ансамбля Моисеева. Понятно, почему теперь так умело танцуют.
В академии пошли интересные специальные дисциплины: аэродинамика, теория двигателей, навигация, системы управления, приборы, светотехника, радиотехника и многие другие. Множество курсовых проектов, контрольных работ, зачетов. Трудимся упорно и допоздна, да и начальник курса за нами приглядывает. Не побалуешь. Система не выносит разгильдяйства и лени. Хорошо успевающие и занимающиеся НИР освобождаются от обязательного посещения лекций. А лекции читают выдающиеся ученые: Красовский А.А., Поспелов Г.С., Румянцев Е.А., Федоров Б.Ф., Фридлендер Г.О., Лысенко Н.М. и другие. Научный уровень лекций высок. До сих пор многое из изученного помогает в работе. Образование широкого профиля позволило без труда осваивать новые профессии. В строительстве пригодились сопромат, техническая механика и конструкция самолетов. Для ремонта любых приборов хватило знаний по радио- и электротехнике. Сложные процессы помогли понять кибернетика и автоматика.
Армейская жизнь продолжалась. Наряды, патрули и …смотры художественной самодеятельности. Приказано к юбилею организовать хор. Построили, объявили. Никакого желания петь по принуждению мы, конечно, не проявили. Но у начальства бо-ольшой опыт по таким делам. Каждый должен доказать свою неспособность к пению. Хормейстер, заслуженный деятель Формаковский попросил каждого напеть, стоя у рояля, «Эх, дороги». Но, оказывается, спеть фальшиво не так-то просто. Я при всем старании не смог. Зачислен в хор. Только Юра Богданов сумел отбояриться. Но позже я с удивлением услышал, что на самом деле он может петь. Артист. (Примечание Богданова. «Артист» Ю.Богданов действительно не умел и не умеет правильно петь из-за недостатка музыкального слуха. Однако в своей дружеской компании, называемой «Пятым отрядом», он заслужил почетное звание «Наш народный» за сочинение стихов к нескольким десяткам песен-поздравлений своим друзьям и подругам на мотивы многих известных песен. На традиционных встречах выпускников в 2000 и 2005 годах все присутствовавшие хором исполняли песни-посвящения на слова Ю.Богданова, написанные им на популярные мотивы «Летят перелетные птицы» и «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Именно «в отместку» Формаковскому за ту «отбракову», Ю.Богдановым ко Дню рождения Морозова О.К. 3 апреля 1992 года написаны шуточные слова на упомянутый мотив:
«Эй, Морозов! Рад ли ты нам, Пятого отряда Членам и Кружкам?» и далее)
Нас разделили на первые и вторые голоса, и в Доме офицеров начались репетиции. Разучивали мы «Средь сосен суровых, меж темных ракит в серебряном платье березка стоит…» и еще что-то. Некоторые сачки просто разевали рты и изображали звук. Я же постепенно увлекся процессом сотворения красивой песни, коллективностью и слаженностью звучания. Блестящий был руководитель. Мы втянулись в мир искусства и получали удовольствие от совместного исполнения прекрасных мелодий. На концерте выступили удачно, под аплодисменты, и я сейчас благодарен тем дням, подарившим мне радость и понимание хорового пения.
И вновь об учебе. Все-таки многое из того, что преподавалось, я воспринимал тогда по-школярски, не слишком вникая в суть и смысл основных понятий. Для этого требовалось выделять главное, но все переосмыслить было невозможно: слишком интенсивным оказался поток знаний и фактов. Многое стало ясным, только когда сам стал преподавателем. А в то время важнее всего было сдать зачеты и экзамены. Обычные студенческие заблуждения. Сейчас представляется: чтобы стать хорошим студентом, вначале нужно было бы быть профессором. У некоторых такое получается в студенческие годы, если имеется сильное увлечение предметом. Я же по натуре являюсь больше практиком, технарем. На каждой конкретной работе старался что-то усовершенствовать, получал свидетельства о рацпредложениях.
Гребля. На Воробьевых горах у Москвы-реки был спортивный комплекс ЦСКА с гребным бассейном для зимних тренировок гребцов. Вот туда-то и завалились мы всей компанией. Опыт по части гребли у меня был, и потому я быстро освоил длинное распашное весло восьмерки. Да и сила в теле имелась. Ровно и мощно вести весло, погружая в воду только одну лопатку, не просто. Да еще надо для уменьшения сопротивления поворачивать ее плоскость в горизонт при движении в воздухе. Признаюсь, греб я с удовольствием, и потому тренер назначил меня загребным, то есть задающим темп всей команде. Рулевым брали самого легкого Толю. Ранней весной, как только сошел лед, мы спустили восьмерку на воду, осторожно, не без опаски, уселись - и вперед. Зимние тренировки пригодились, и явных промахов не наблюдалось. Лодка шла неплохо, почти без оплошностей или «лещей». Дошли до Бородинского моста и повернули обратно. Затем ходили до Кремля. Все было прекрасно, все уже приспособились, но иногда Боб ловил «леща»: его весло выскакивало из воды, из-за чего он проваливался назад и натыкался на валек весла сидевшего за ним гребца. Темп срывался, и радость слаженного движения исчезала. Я злился. После тренировки мнения команды разделились. Половина предлагала продолжить тренировки с Бобом, дескать, нехорошо его обижать, он высок и здоров, еще освоится. Другие в это не верили. Из-за пустяка команда распалась, и кончился прекрасный период гребли. А жаль.
Практики. Такой вид занятий проходил летом. О первой практической работе на аэродроме в Ступино рассказано выше. Затем познавали пролетарский труд на нашем учебно-опытном заводе. Прекрасно это дело было поставлено в академии. В цехах мы прошлись по всем заводским профессиям: слесарь, токарь, фрезеровщик, электрик, литейщик, сборщик. Приобретенных навыков хватило на всю жизнь.
Следующие практики проводились на приборостроительных заводах. Прекрасные практические занятия состоялись на нашем учебном аэродроме в Захаркове, расположенном у Химкинского водохранилища, напротив Речного вокзала.
К сожалению, на этом наша авиационная деятельность закончилась. Мы стали изучать ракеты, которые по велению Хрущева должны были заменить самолеты. Хорошей авиационной практики я так и не приобрел.
Дипломный проект. Мы получили по кульману в зале дипломного проектирования и темы проектов. Работал над своим заданием с энтузиазмом, что-то изобретал, искал.
В обеденный перерыв компания мотоциклистов с пассажирами катила в Серебряный бор или Щукино, чтобы поиграть там в футбол. Набегавшись и искупавшись, мы сидели за кульманами уже допоздна.
Всех волновало распределение. Меня вызвал Иголкин и приказал идти на встречу с полковником в Петровский дворец. Прихожу и представляюсь. Красивый молодой человек в общеармейской форме с тремя звездами на погонах. Интеллигентен, с живыми понимающими глазами. Заговорил сразу на прекрасном немецком языке и что-то спросил. Кажется, о коммунистических французских газетах. Я понял и ответил. Затем по-русски беседовали о семье, учебе и еще о чем-то. Меня он сразу обворожил. Из-за моих пятерок по немецкому «наниматель» предложил мне работу, связанную с языком и разъездами. Дал время подумать. Но я уже был согласен.
После защиты диплома полковник поздравил меня по телефону и сказал, что скоро вызовут.
Выпуск. Торжественное вручение дипломов и значков выпускника академии состоялось в спортивном зале. По традиции мы заказали на значке надпись «ВВИА им. Жуковского». Прикрепляем «поплавки» на наши курсантские мундиры рядовых, поскольку формы лейтенантов у нас еще нет, и гордо шествуем домой. Выпускной вечер в нашей столовой был на славу. Оркестр, танцы. Впереди - новая жизнь. Симпатичная девчушка, пришедшая с нашим офицером, оказалась его племянницей. Провожаю ее домой, красуясь в форме лейтенанта. В Кунцево. Чертова даль. Но все прекрасно, расстались у калитки ее дома, и на попутке я добрался домой. Однако уж очень скромна и молчалива оказалась моя спутница. Я же тогда был, видимо, глуповат по этой части. Да и излишняя скромность не привлекала.